15-17 июня. Израиль
Часть «крематорцев» медленно, но верно, облезала… Шкура на тушках краснела, скукоживалась, трескалась, издавая жалобное «Ой», и печально повисала лоскутами. Терентьев стал похожим на недожаренного ленивым поваром поросенка, Ирина (директор) подрумянилась почему-то только с правой стороны. Выдала свой потаенный правый уклонизм. Бухаров – гордо – остался белым человеком. «Купаться? А потом чесаться? Нет уж…», – с нажимом на «нет уж» произнес клавишник «Крематория», который, кстати (по наблюдениям особого отдела ХАТЫ-ЙОГИ), после поездки на Святую Землю чудовищно ожесточился. О причинах замеченного нами ожесточения – чуть ниже, в разделе «Очередные бухаровские нескладушки».
В Тель-Авиве играли в клубе со странным названием «Новый Барби». Вообще-то Барби – она, т.е. особа женского пола. Особь мужеского пола, данную оной Барби в друганы изворотливыми коммерсантами, величали Кеном («кен» – по-английски может означать и жестяную банку,например, из-под пива. Может, мы американский юмор недооцениваем?)… Глупый такой синтетический Кен, с дурацким неживым лицом и кретинской прической под родного племянника Генерального Секретаря ЦК КПСС. Видимо, от скрещивания этих двух, прямо скажем, мало приятных особей и случился некто «новый Барби», не парень, не девица, а очень чуднАя птица… Или «птиц», новый такой птиц. Ведь была же в свое время в одной популярной советской песне строчка: «Соловей российский – славный ПТАХ, начинает жизнь свою со свиста…» (короче, ХАТУ-ЙОГУ понесло не в ту сторону. Стоп, машина! Shut up, dirty mouth!)…
Итак, Израиль… «Новый Барби»… «Крематорий» отвязывается по полной, народу, несмотря на постоянные взрывы и угрозы террористов, в клуб пришло приличное количество, устроители радуются удачному бизнесу. Бухарыч заканчивает расправляться с «Гей, мальчишки…» и переходит к игривому «Штраус Иоганн». На сцену выскакивает местный панк, который до этого злил Бухарыча, показывая ему четко узнаваемый «фак»… Глаза у выскочившего в разные стороны – один глаз смотрит на Запад, другой – на Восток, один глаз нацелен на НАТО, другой – на СЕАТО. «Отъехавший панк был, – комментирует уже в Москве „крематорский“ клавишник, – я его с удовольствием бы пришиб на месте!» Пришибать было за что – панк опрокинул славкины клавишные, страшно гикнул и сгинул в новобарбиновской полутьме. Дурак.
Джем играли с симпатичными перуанцами. «Где Григорян в Тель-Авиве перуанцев-то откопал? Тель-Авив все-таки не наш офонаревший Арбат, где латиносы играют национальный мьюзик», – удивилась от всей своей неформатной души хата-йога и опрокинула в собственное нутро по бутылочке мексиканского «Corona» (пиво такое, мексиканское)… «Где, где… – хихикнул Сергеич, – Третьяков главного перуанца сразу по прибытии в лифте отловил. Заходим в отеле в лифт – только из аэропорта! – бац, а там перуанец томится. Доктор. На какой-то симпозиум явился, зовут Хорхе Кальдерон (Jorje Kalderon), играет на всяких перуанских дудках, барабанах, поет и танцует…». Хорхе – имя распространенное, испанское, вроде Хуана (Ивана)… У них сначала хуаны идут, а потом эти хорхе. Джорджи – по-английски, Жоры – по-нашему.
«Бразильский рэгтайм» отджемовали в компании Хорхе с компанией. Перуанцы в знак великой дружбы народов надарили «крематорцам» всякой музыкальной фигни. «Флейту подарили, – загибает пальцы Бухарыч, – потом такую хренотень, не знаю, как зовут, бамбуковую такую, с перламутровой инкрустацией. Внутри хренотени не то песок пересыпается, не то камушки… Звуковой эффект – потрясающий! Шасть, шасть…». Тут Григоряна и заклинило на этнике – отправились к местным армянам, прикупили дудук, еще что-то и еще что-то. «Это все мне, мне… – бормотал под нос Сергеич, стаскивая приобретенное к себе в номер, – играть буду, сочинять буду, петь буду…». Сдается, братцы, что следующий альбом «Крематория» будет написан в духе world-music, с бубнами и колотушками, с буянящими девками на подпевках и подтанцовках, лешаками на подхвате, четыре григоряна в обхвате…
…Вылет домой. Собрали шмотки. Погрузились в лифт… Глянь, а там опять профессор Хорхе. В перуанской шапочке. Босиком. Сандалии какие-то странные к груди прижимает. И смотрит так грустно-грустно. «Жаль, что уезжаете, – печально улыбается Хорхе, – я вечером должен тут перед коллегами танцевать… Может, останетесь? Станцуем?».
ИНТЕРЕСНО БЫЛО БЫ ПОСМОТРЕТЬ НА ТАНЦУЮЩЕГО ГРИГОРЯНА. НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО НА ПЕРУАНСКО-ИЗРАИЛЬСКОЙ ПИРУШКЕ.
Танцевать, конечно, с Хорхе хотелось, но еще сильнее хотелось домой. Святым местам поклонились, по Иерусалиму прошлись… Да вот незадача – посетили одну улицу, поглазели по сторонам, а завтра там ненормальный шахид отправился прямиком в рай, прихватив с собой не собиравшихся так рано на небеса людей из взорванного им автобуса.
В аэропорту витало ощущение тревоги и нервозной недружелюбности. Кстати, музыканты на этот раз отметили, что ситуация (по ощущениям) здорово изменилась – война уродует людей и психологически и экономически. Стало грязнее, даже те, кто знает русский (из местных) стараются по-русски не разговаривать, идет экономия каждой копейки (или «крематорцы» ошибаются?).
Таможенники упорно заставляли Бухарыча сдать клавишные в багаж. «Да разобьют же их там, идиоты!» – кричал артист «крематорского» театра, лупил себя по ляжкам и зловеще морщил нос. «Сдавайте в багаж…» – по-английски твердил соответствующий сотрудник. «Тах-тара-тара-тара-бум!» – следовало с бухаровской стороны. «Сдавайте в багаж…» – «Бум-трям-хрясть-идиоты!» – «Сдавайте в багаж…». Так могло бы продолжаться до бесконечности, если бы не некоторая слабость нервной системы местных жителей. Они капитулировали перед словесным славкиным натиском. Славка отправился пить пиво куда-то наверх, ибо хотя израильтяне доказывали, что надо идти на посадку, посадки на самом деле не было, а когда посадка все-таки случилась, в такое счастье Бухарову уже не верилось, и он продолжал прощальные посадочные посиделки. Остался, можно сказать, за бортом почти взлетающего лайнера. Григорян потащился к командиру: «Капитан, – печально сказал Папа, – у нас там… почти Штраус, почти Иоганн… Вы пока не стартуйте, может, подтянется Бетховен наш…». Бетховена-Бухарова везли к трапу на тарантайке с мигалкой, с сиреной, полицейскими почестями, международными непечатными выражениями, но с драгоценными клавишными в обнимку.
«Они нас в самолете вместе даже не посадили. Рассовали по разным креслам. Чтоб не общались и не выпивали…» (Бухаров, из телефонного разговора).
Из рассказа Григоряна после приземления в Москве:
«Странные люди сидели вокруг нас в самолете… Летим час – все только на иврите разговаривают, по-русски ни слова. „Моя твоя не понимайт!“ Летим второй час – опять на иврите. Третий – на иврите… И так до Шереметьево. Стюардесса объявляет посадку в аэропорту столицы нашей общей Родины… Тут как заорут все на чистейшем русском, как завопят. Никакого тебе иврита! И – ррраз – все вновь превратившиеся в россиян уже у таможенной стойки. Первые. А мы – в конце. Степенно так. Чего толкаться? Затопчут…».В этот момент, грустный для любого вежливого прибывающего в аэропорт назначения авиатуриста, с ДЕРЕВА НАРОДНОЙ ЛЮБВИ И ПОПУЛЯРНОСТИ УПАЛ ПРИЯТНЫЙ ПЛОД. В виде вежливого таможенника. «Я вас узнал, – произнес Приятный Плод С Дерева Популярности, – вы группа „Крематорий“. Что же вы здесь стоите? Проходите, пожалуйста. Извините за задержку и причиненные неудобства!» Убиться с тумбочки у нас в хате! Если бы мы поперлись откуда-нибудь воздухом, нас бы точно отдали на детальный понюх таможенным собачкам, на просмотр насквозь всем доступным аппаратам и на протык всяким металлическим щупам-водкокиллерам. Никакая йога бы не спасла.
Все экземпляры новой «Мифологии» разлетелись в Израиле в мгновение ока. Плоду с Дерева, по словам Григоряна, перепало в знак благодарности что-то другое. Что именно – не помним. Но что-то. Хороший человек.
